БедроградУтопия. Немного о.
1. О Максиме (и немного - о Габриэле)Письма никогда не приходят - потому что нет адреса, куда они могли бы придти.
Максим стрижет волосы коротко, а Габриэль - отращивает, и это негласный сговор, это - смена, попытка освободиться, забыть измениться... Только не выходит. Выходит играть, но забыть - нет, никогда.
За синим-синим морем, в далекой-далекой стране... сказочки, да? Все вам сказочки. За синим морем лежит не страна чудес, а пропахший солью и гарью, родной, грязный, то помпезный, то обветшалый, чумной, светлоночный, не засыпающий, не замолкающий... Родной. А в самом его сердце бьется другое сердце, а в стенах его - еще тысячи сердец.
Обнять бы их всех, прижать к себе, закрыть от всего света спиной, и слушать, как бьются в руках, как пульсируют, маленькие огонечки.
Идиотский набор 1881 года. Шумный, говорливый, суетливый, смешной.
Смелый, самоотверженный, сплоченный.
Свой.
Родной.
И именно поэтому Максим не ломается, а просто ждет - смотрит на море и ждет. Однажды. Скоро.
Письма не приходят - но они есть, их тысячи, короткие записки на краях конспектов, длинные отчеты, личные в запечатанных конвертах. Они шуршат по всему светлоночному, в каждой тумбочке, тетрадке, столе, сумке, в руках, спрятанные между книг, забытые в библиотеке. Они все - ему и о нем.
Тысяча сердец ждет его назад.
И он вернется.

2. О Соции (и немного - о Бахте)И когда это случается, он чувствует все до мелочей - переживает вдруг, резко и необратимо. Прошивает затылок холодным, взрывается перед глазами, провисает внутри. Темные переулки, кривые реки булыжника, темная река забвения, падение в черноту.
И нет больше тяжести. Никакой и нигде - легко рукам и ногам, странно, беспечно, и плывет голова.
Это когда ты смахиваешь локтем пепельницу, а он ее ловит.
Это когда второе кресло в такси подстроено под тебя - ты знаешь.
Это когда у него нет косы, но если бы была - лежала бы, густая и тяжелая, на плече, и ты ощущаешь эту тяжесть. Честь, достоинство, отвага? Вот же они, вот, распрямляют его плечи.
Это когда он кидает тебе конверт с отчетом до того, как ты попросишь.
Это когда он наводит на тебя пистолет и стреляет, и ты веришь, и пуля пролетает над плечом и врезается, вгрызается в того, кто подобрался слишком близко.
Это когда один вдыхает, а другой выдыхает, и ниточка тянется туда-сюда, и сердце бьется, как одно.
Это когда ты слышишь его мысли даже далеко, далеко от него.
Это когда он умирает, а ты знаешь это,
и не умираешь,
и почему-то все еще не умираешь,
и не умираешь.

И вдруг понимаешь.
Что тебе с этим -
жить дальше.

3. О сложностях взаимоотношений (и немного - об уд)Ударов пришлось пережить несколько, и прямо даже подряд - то руку ей сломали (да вывихнули, и вообще, сама вывихнула, но разница-то? Больно ведь!), то по лицу въехали (потом стало ясно, что конспирация), то расстались, то она оказалась старше его на этак шесть десятков лет...
То допросы, то перестрелки, то бумажки, то крики, то кровь - шпионский роман и ни дня на то, чтобы наконец сесть и подумать.
Ну, разница в возрасте. Но это формальности.
Ну, разница в уд. Но это формальности!
Ну, в чем там еще разница? В поле? Ну так это вообще не препятствие.
Она часто меняет телефоны, но он своевременно пробивает каждый - новое служебное положение позволяет.
Она часто красит волосы, но что за чушь, как будто разные прически могут скрыть хитрые глаза.
Она порхает тут и там, ну да, уехала, как же. Так и не может избавиться от привычки, которая вдруг появилась за эти два года - гольфики и туфельки, юбочки и матроски.
Девочка.
Женщина.
Фаланга.
Красавица.
Он терпел долго, ждал официального присвоения звания, ждал правки всех бумаг, ждал назначения на пост, жетона, наплечника, табельного, ждалждалждал.
А когда наконец дождался - позвонил (седьмой по счету номер).
- Ну теперь-то вы согласитесь со мной на свидание? - что за нелепость, когда он привык звать ее на "Вы"?
Она смеется по ту сторону трубки,
и соглашается.

4. О твердости (и немного - о тактичности)С таким проблем не должно быть. Ну, в смысле - чего пиздострадать и мучиться? Нравится? Хватай, закидывай на плечо и неси это объяснять.
А он мнется, мнется. Правильный, тихий, безукоризненно вежливый, работящий, внимательный. Картинка.
Рядом с таким даже в затылке почесать - и уже кажется, что из степи приехал, чурбан неотесанный.
(Он бы загонялся на этот счет, если бы умел загоняться, но пиздострадания - удел идиотов).
- О, товарищ Завали пришел!
Завали - это прямо индокитайское имя для индокитайского принца. Принц Завали-букоридза-бей. Славный потомок шуб, трубок и цветных ниток всея РевКома.
- Завали, блять.
Можно еще в нос съездить - особо непонятливым - но он, он-то не одобряет, не одобряет ни когда в нос, ни когда ругаются. Он разговаривает языком шуршащих в библиотек словарей и обращается по имени-отчеству.
Он прямо-таки растягивает пропасть возраста между ними и стоит на той стороне - такой весь правильный, в свитере и с отглаженным воротничком.
Проблема решается просто. Пиздострадания - завалить нахуй уверенностью. Пропасть - тоже завалить, пересечь, дойти, схватить и уносить.
(И потом еще целовать).
(Чтобы словари не шуршали).

5. О свободе (и немного - о синем рассветном небе)Ты открываешь глаза, когда потолок начинает лизать предрассветная серость.
Ты не был здесь так долго, в смысле - конечно заходил, убирался, забирал что-то нужное, и уходил. Легкомысленно забывал ключи то тут, то там.
Зачем, когда дом совсем не здесь?
А теперь вот - снова есть. Есть здесь, присутствуешь. Каждой клеточкой тела сливаешься с холодным, серым, пустым пространством. Не злым, не неуютным, просто...
Тут ничего нет. Пусто и тихо.
Снаружи пусто и тихо. Внутри тоже.
Серое небо и серый потолок.
Нет ни сожалений. ни горестей, ни радости, ни любви, нет ничего - даже апатии нет, это первозданная, чистая, бесконечная пустота - в глазах и в сердце, в ушах и в мыслях, в городе и за его пределами. Это степь без травы и без ветра (и даже, наверное, без земли), это километры расстояний во все стороны, это тишина, горячая вата.
Это первое солнце над крышами Бедрограда.
Холодные ноги и холодный пол, прилипает немного, когда идешь к окну. Серое небо оказывается голубым - сейчас стало видно. Да и звуки есть, сонный шепот города, шуршание шин где-то в невидимом низу, чайка высоко-высоко. И наверное, там, дальше - шум моря, и шум травы в степи, и конский топыт, и пыль, и что-то еще.
Наверное.
Облокачиваешься на подоконник и закуриваешь.
И пустота наполняется легким дымом.

6. О дожде (и немного - о сердцах четырех)До последнего думаешь, что все это дурости, конечно дурости, кому охота поскальзываться в лужах по щиколотку, кому вообще нужны лужи, и кто их придумал - коварные, распахивают пасти, поджидают твоей легкомысленности, откусывают ногу вдруг, не по подошве, а сразу по голень. Сбиваются в кучки, разливаются морями, текут по дорогам, а с неба льет и льет, и льет бесконечно, и весь город - вода, и стекают дома, стекают мосты, стекают фонари, размазываются студенты, взъерошенные птенцы, галдящие, скачущие по траве, стекают, стекают...
Стекает по волосам, стекает по плечам - стекают руки, теплые, три пары, и свои собственные тоже путаются где-то там.
Стекают губы, по губам стекают слова - бессмысленные, несвязные, просто перехватывать друг друга, просто договаривать, слышать, чувствовать, захлебываться - в словах и в воде, с неба, с земли.
Дождь. Университет. Студенты... бегают! Давайте... танцевать! ...кружи Максима! ...нет, не... сюда, куда... ты пойдешь?
Мешается в один густой мазок, четырехголовое, четырехсердечное, многорукое, дышащее в унисон - водой, словами, теплотой.
Заливает в глаза и в уши, путаются пальцы, в горле клокочет смехом и счастьем - и хочется просто упасть на траву, пахнущую твоим городом, твоим университетом. По ней ходят твои студенты. По ней ветер растрепывает листки твоих отчетов.
Отчеты тоже стекают - Леший с ними.
Все вода.
Все внутри - сразу четыре сердца и четыре души.
Вы - одно.
Там - ваша семья.
Вы - танцуете.
И небо льет и льет, стекает и стекает, мостами-фонарями, неспящий город, неспящий Университет,
все - вода,
обнимает, уносит, закручивает, сбивает в одного.

Это - счастье.

7. О науке (и немного - об энтузиазме)....Потом, спустя вечность и еще немного, его в добровольно-принудительном порядке переводят. Вообще, правильно конечно (то есть, понятие "правильно" весьма размыто - правильнее было бы вообще галопировать из БГУ, пока не поздно), но только все уже на третьем курсе медфака, а Дима... а что - Дима? Дима подходит к работе с энтузиазмом.
Его в этом поддерживает Златовский - команда энтузиастов, третьей в команде выступает фляжка. Златовский перестал бухать по-черному, но, как он выражается, "для вдохновения" прикладываться надо.
...Это потом, это все потом - потом Медицинская гэбня, потом сыворотки от чумы, потом усовершенствование печей. Потом гениальные открытия и трехдневная щетина (опять не вылезал из лаборатории). Потом - седина, словно полосы. словно черно-еблые чайки, вьются по соленому ветру в парусах корабля Гуанако (не думать, не думать, не думать, не знать). Потом, изредка, только когда НУ ОЧЕНЬ НАДО, скучные черные подтяжки и черный галстук - если переговоры, если отчеты, если конференция или съезд.
Но чаще, конечно - канареечные носки, фиолетовые подтяжки, зеленый галстук, рубашка в лошадок.
Черные носки с конопельками порвались. Дима вырезал из них заплатку на штаны.
Это - потом.
А сейчас - третий курс медфака, взрывы в лаборантской, гогот с Леней на крышах до утра, эксперементальная дурь, хватания за голову Попельдопеля, сессии, снег, ночь, Бедроград.
Дима наконец-то дома.